Это случилось в воскресенье. За окном шел тоскливый мартовский день 2018 года. Я сидел за роялем, погрузившись с головой в шедевры австрийского экспрессионизма, когда раздался звонок в дверь.
— Здравствуйте, — проговорил застенчивый человек в цилиндре, нервно теребя пальцами уголок сжимаемой им партитуры, — Я к Вам из Новой Музыкальной Газеты по очень важному делу.
— Слушаю Вас, — ответил я.
— Видите ли, мне говорили, что Вам нужна скорая музыкальная помощь.
Я уже довольно долго был погружен в творчество композиторов нововенской школы — крайне неоднозначных и спорных новаторов. Огорчительным было, что их музыка, гениальная и небанальная, с одной стороны затягивала и принуждала возвращаться к себе вновь и вновь, а с другой — подавляла и угнетала дух. Казалось, это какой-то замкнутый круг, из которого нет выхода.
— Что ж, полагаю, помощь не помешает. Проходите, — пригласил я милого незнакомца в комнату.
Только сейчас я обратил внимание на странность его одежды. Старомодные лацканы и фалды синего сюртука, воздушная манишка и пышная, аккуратно завязанная бабочка подходили скорее франту XIX века, чем корреспонденту какой-то газетенки.
— Прошу прощения, совершенно забыл представиться. Эвзебий.
Эвзебий скромно протянул мне руку.
— Дорогой друг, я должен Вас предупредить — с минуты на минуту должен подойти мой товарищ.
Не успел он это сказать, как кто-то забарабанил в дверь.
— Флорестан, — заявил мне человек, внезапно ворвавшийся в дом. Казалось, он заполнял собой все пространство.
— Что это у вас на пюпитре? Шёнберг? О, это странный человек! Конечно, мы знакомы, благо он неоднократно делился открытиями среди Давидсбюндлеров, — расплылся в улыбке Флорестан, — Только я бы не советовал Вам ограничиваться одним лишь его обществом. Он ужасно действует на чувствительные натуры.
— Я знаю, кто нас спасет, — Эвзебий оторвал, наконец, партитуру от груди. Название на ней гласило
«Georges Bizet. L’Arlésienne. Suites Un et Deux».[1]— А что Вы на это скажете, майстер? — Флорестан выхватил партитуру у Эвзебия из рук и тут же оказался за инструментом.
— Не знаком с этой музыкой, — признался я.
— О, всемогущий Бог! Я сейчас взорвусь! Вы говорите как самый посредственный филистер! Как можно не знать гениального Бизе? Как можно не преклоняться перед его всепроникающей оркестровой звучностью? О, как захватывают его tutti, как сметают они все посредственное своими красками!
— Дорогой друг Флорестан, — скромно проговорил вдруг Эвзебий, — ты слишком горячишься сегодня. Ты говоришь так, будто бы милый Жорж использовал малеровский по объему оркестр. Мне кажется, не стоит говорить так возбужденно о его оркестровке. Вслушайся лучше в кристально чистые, нежнейшие piano в Адажиетто из первой сюиты! Они чем-то напоминают мне тихий сад, где можно успокоиться и поразмышлять в тишине.
— Здесь ты прав, Эвзебий, — уже спокойно продолжил Флорестан, — хотя, если говорить о пасторали, сейчас мне ближе по духу начало второй сюиты. Послушай, какое пышное цветение природы, будто бы звучит гимн всему живому! Мощное tutti оркестра словно говорит нам: «смотри, смертный, вот горы, скалы; восхищайся!» А тембры флейт пронизывают оркестровую звучность словно лучи солнца, пробивающиеся сквозь весеннюю листву! И, Боже, насколько тонко прочувствована Бизе вся инструментовка! Как изобразительно-красивы тембры инструментов, в особенности, когда он смешивает кларнет и гобой, гобой и флейту, альты, виолончели и валторны!
— Друзья! Все что вы говорите об инструментовке, конечно, увлекательно, но мне хочется каких-нибудь новшеств, — высказался я. — Хочу услышать музыку и сказать — да, это ново, ничего подобного я не слышал.
Флорестан расхохотался и едва не упал со стула. Вдруг он раскрыл партитуру и, казалось, наугад ткнул пальцем в строчку:
— Ох, веяния двадцать первого века! Майстер, а что Вы скажете на это? Как насчет новых инструментов?
Я заглянул в ноты и увидел, что одна из строк предназначалась саксофону.
— Саксофон? — удивился я, — но позвольте, сударь, ведь это атрибут джаза! Как он может оказаться в музыке композитора девятнадцатого столетия?
Флорестан рассмеялся до слез. Эвзебий добродушно улыбнулся.
— Мой друг, — начал повествование Эвзебий, — Саксофон был изобретен еще в 40-х годах позапрошлого столетия. А «Арлезианка» Бизе — один из известнейших примеров его использования в оркестре. Один из гениальнейших и из моих любимых примеров. Всемогущий Бог, какой неземной лирики полон второй менуэт, где он звучит вместе с кларнетом и валторной! А как сильна экспрессия, как прекрасна эта музыка. Я не могу больше сдерживаться! Флорестан, скорее играй!
— Прелюдия! — воскликнул Флорестан, и в тот же миг зазвучала музыка.
Невероятным образом, в поистине листовской манере, Флорестану удавалось извлечь из рояля сразу все тембры оркестра. Инструменты, слышавшиеся в его игре, ликовали, смеялись и плакали, они заставляли сопереживать и радоваться и печалиться вместе с собой. Музыка поражала своей красочностью: казалось, будто бы начался строгий, но изящный торжественный танец. Мысленному взору предстали картины бала в королевском дворце. Весь цвет дворянства представал в пестрых платьях среди сияющих золотом интерьеров, поражая грацией своего танца.
— Изумительно, — вырвалось у меня, лишь только был сыгран последний аккорд, — я тронут до глубины души.
— Что Вы теперь скажете о Бизе? — спросил Флорестан не без чувства гордости, — Довольны ли вы знакомством?
— Безусловно, дорогой Флорестан. Мне бы очень хотелось познакомиться с ним поближе. Я буду с нетерпением ждать первого же исполнения сюит в городе.
— Друг, может, не станем ждать городского концерта, а сразу же отправимся на премьеру в Давидсбюнде? — предложил вдруг Эвзебий.
Флорестан вдруг залился серебряным смехом, заполнившим всю комнату. Поднявшись с места, он достал из сюртука две черные маски, одну вручив мне, а вторую сразу же надев на себя.
— Вперед, друзья! В «Зимний цирк» Паделу! — призвал Флорестан, открыв дверь моего шкафа и смело шагнув внутрь. Мы с Эвзебием смело проследовали за ним.
Каково же было мое удивление, когда мы очутились в самом сердце Парижа, на бульваре Фий дю Тампль, перед круглым зданием «Cirque d’Hiver». По бульвару проезжали в разные стороны кареты, сновали туда-сюда горожане в старомодном платье.
— Скорее, концерт уже вот-вот начнется, — промолвил Эвзебий, указав на афишу, — Это премьера в Давидсбюнде.
Афиша гласила: «Большая премьера! „Арлезианка“ в двух сюитах, автор музыки — Жорж Бизе. Приглашаем 10 ноября 1872 года».
Внутри цирка Флорестан тут же кивнул человеку средних лет с живым взглядом, возбужденно повествующему собеседнику о чем-то.
— Месье Альфонс Доде, — представил человека Эвзебий, — автор пьесы, к которой была написана музыка Жоржа, составляющая две небезызвестные вам сюиты.
— Постойте, дорогой друг, — удивился я, — вы хотите сказать, что «Арлезианка» Бизе не была сюитой изначально?
— Дорогой филистер, — ехидно начал разъяснение Флорестан, — «Арлезианка» писалась как музыка к пьесе Доде, и ее целью (надо сказать, блестяще достигнутой) было подчеркнуть, отразить наиболее значительные повороты сюжета в разворачивающейся трагедии. Между тем, о трагедии лучше всех нам расскажет сам драматург.
— С удовольствием! — дождался, наконец, возможности поделиться идеями наш собеседник, — Только представьте! Среди великолепной декорации — виноградников и полей Прованса, — разворачиваются медленно и плавно картины пьесы, сопровождаемые прелестной музыкой Бизе. Молодой, неискушенный Фредери полюбил девушку из Арля, неземной красоты создание. Он всей душой жаждет свадьбы с нею, уже даже назначена дата — но внезапно появляется черный человек, губящий все: он рассказывает о красавице ужасную правду, о том, что под ангельской личиной скрывается дьяволица, презирающая даже мысли о чистоте души. Фредери не может допустить, чтобы его мать огорчилась свадьбе с такой девушкой, он находит другую невесту — но тщетно: безумная страсть заставляет его убить себя.
— Я хотел показать, что любовь — это чувство, которое может не только создать для человека рай на земле, — с восторгом продолжил он, — не только показать ему путь к блаженному созиданию, но и разрушить его разум и тело, погубить поэта, так же, как это случилось с дорогим моему сердцу Вертером. Эта южная феерия полна очарования, но порою мне кажется, что парижанам слишком скучны мои рассказы об арлезианках, мельницах и ароматах трав, что необходимо заинтересовать их рассказом о более близкой им среде — улицах, заполненных толпами людей, торговцами всякой всячиной, снующими туда-сюда мальчишками с ежедневной газетой, — Доде перевел дух, и, оглянувшись, увидел маэстро Паделу, вооружившегося дирижерской палочкой и исполненного вдохновенного сияния от предстоящего концерта, — Друзья, я вынужден прервать свое повествование. За меня вам все расскажет музыка.
Не успели мы занять свои места, как оркестр заиграл. Кружевная, по-французски нарядная оркестровая ткань захватывала и обволакивала слушателя, возбуждала и убаюкивала его. После целого концерта замечательных впечатлений, Флорестан, а за ним и мы с Эвзебием направились в гримерные к главным виновникам торжества.
— Здравствуйте, — сказал нам человек лет тридцати. Он носил аккуратную бороду и круглые очки, а одет был по последнему слову моды XIX века.
— Милый Жорж, позвольте представить вам нашего друга, проговорил Эвзебий.
— Господин Бизе, — обратился я к нему, — расскажите, что вы хотели выразить в музыке сюит?
— С радостью! Но скажите сначала, о какой части вам рассказать подробнее?
— Месье, меня особенно поразил Менуэт. Сколько красок, сколько эмоций — и все в такой необычной пасторальной манере!
— О, позвольте! Это всего лишь картина жизни Прованса — горячо любимого мной региона. Я хотел изобразить танец крестьян, исполненный блеска и энергии, наполненный радостными эмоциями. Конечно, в крайних разделах я оттенил эту радость минорным колоритом — это должно отразить рыдающее сердце Фредери, который безнадежно, сокрушительно влюблен в девушку из Арля. Не показалась ли вам чересчур вычурной инструментовка? Все же саксофон — новомодный, еще малоизвестный инструмент, и это большой риск — добавлять его в партитуру.
— Нисколько, месье Бизе! Не затруднит ли вас рассказать еще о чем-нибудь из сюиты?
— Охотно. Следующий номер первой сюиты — Adagietto — характеристика идиллической четы стариков Рено и Балтазара, заново переживающих свою юношескую любовь после пятидесяти лет разлуки. Я старался сделать ее близкой всем этим медленным танцам прошлого века, чтобы передать благородный дух стариков. Их любовь — это отзвук из далекого прошлого, который уже не может так взбудоражить дух, но который по-прежнему чист в своей красоте.
— Вам это удалось, месье! Удалось целиком и полностью, без компромиссов и отступлений. Но что же про вторую сюиту? Что отражено в ней?
— Для меня в ней более всего важны Интермеццо и Фарандола — в них я вложил больше всего труда и старания, и, хоть критики могут сказать, что это не самое интересное в музыке к пьесе Доде, эти два номера наиболее дороги мне. Расскажу о каждом понемногу. Интермеццо должно отразить конфликт между грубыми фермерами и чувственным Фредери. В крайних разделах я отразил фермерскую суровую суть, полную жестких прагматичных устоев. Им чужда восторженная нежность, они живут лишь в своих нуждах и труде. Но Фредери не такой. Вы слышали — поступь меди сменяется печальными нисходящими интонациями деревянных духовых и валторн — вздохами и стонами этого юноши. А в центральном разделе я хотел отобразить его мечтательный характер и радость от мыслей о возлюбленной.
— А что же Фарандола?
— Это самый противоречивый номер в драме. Он звучит во время трагической развязки действия, когда на фоне народного танца Фредери погибает. Мы с месье Доде условились, что музыка здесь будет следовать за весельем крестьян — но вы не представляете, как тяжело было забыть о том, что именно сейчас происходит страшное событие, скорбная гибель нашего любимого юноши. Я объединил здесь две народные темы, причем одну — «Марш трех королей» — я уже использовал в Прелюдии. Эта тема должна придать закругленность всему музыкальному действию. С другой стороны — еще в прелюдии она начинает ассоциироваться с трагической судьбой Фредери, и этой темой я старался сделать скрытый намек на то ужасное, что происходит во время ее звучания. Вторая тема — тоже народная, причем той же длины, что и первая. Я совместил обе темы в двойных вариациях, а в коде части — вы слышали — даже полифонически наложил друг на друга.
— Милый Жорж, это звучало просто замечательно. Поздравляю с премьерой,
— Эвзебий пожал ему руку, — к сожалению, нам пора Вас покинуть. Удачи вам!
— До свидания, друзья, — ответил Бизе.
В большом холле цирка мы увидели множество людей различного возраста и положения, с увлечением обсуждающих прозвучавшие в концерте сюиты Бизе.
— Знакомьтесь — все эти люди — члены Давидсбюнда, — обратился ко мне Эвзебий, — уверен, многие из них вам знакомы.
— Еще бы, — поддержал Флорестан, — как можно не знать этих господ в лицо!
— Не могли бы Вы мне представить некоторых из них? Не могу разглядеть — что это за весельчак в парике так непринужденно болтает с месье Доде? — спросил я.
— Как можно? — изумился Флорестан, — Это же Папаша Гайдн! А вот полноватый человек рядом с ним, также в парике — никто иной как Старый Бах!
— А что за два человека там стороне так активно жестикулируют и по очереди пишут что-то в тетради?
— О, это Бетховен и Малер, они обсуждают свои две новинки, — объяснил мне Эвзебий, — каждый написал по симфонии с хором, и они пытаются понять, какая лучше — Девятая Бетховена или Восьмая Малера.
— И они тоже Давидсбюндлеры, — подытожил Флорестан.
Мы встретились с человеком примерно пятидесяти лет. От него исходила невероятная энергия, стремление к действию. Флорестан и Эвзебий учтиво сняли шляпы.
— Доброго дня, Петр Ильич, — начал разговор Флорестан, — как вам премьера?
— Замечательно, — ответил Чайковский, — я выскажу вам свои восторги по поводу премьеры. Бизе — крайне самобытный композитор, как мне видится. Когда вокруг весь свет излишне пикантен и изнежен, является француз (которого смело назову гениальным), у которого все эти пикантности и пряности не результат выдуманности, а льются свободным потоком, льстят слуху и в то же время трогают и волнуют. Бизе — художник, согретый истинным, неподдельным чувством и вдохновением.
— Вы, безусловно, правы, — согласился Эвзебий, — Нет ли у вас каких-нибудь новостей из российского музыкального мира?
— Отчего же? На примете у меня есть один замечательный молодой композитор, которого я даже взял в ученики. Вы, наверное, знаете — в апреле будет премьера его оперы в обществе Давидсбюнда. Для этого я даже выхлопотал сцену Большого театра — музыка стоит того.
— Как же зовут ученика? — спросил Флорестан, — Вдруг мы услышим что-нибудь о нем?
— Сергей Рахманинов. А опера — «Алеко». Еще раз настойчиво приглашаю вас, — отрезал Чайковский.
— Обязательно придем, — Эвзебий посмотрел на часы, — к сожалению, нам пора прощаться.
— Всего доброго, друзья.
— До свидания, Петр Ильич, — хором ответили мы.
Проследовав за Флорестаном и Эвзебием, я очутился на площади перед зданием «Зимнего Цирка».
— Вы наверняка полны впечатлений, не так ли? — снова взялся за свое ехидство Флорестан.
— О, да, мой друг, — согласился я, — Знакомство с Давидсбюндом еще долго будет вдохновлять меня.
— Замечательно, — воскликнул Эвзебий, — Я очень рад, что мы с Флорестаном помогли вам найти вдохновение.
— Друг Эвзебий, — Флорестан указал на часы, — Новая Музыкальная Газета оказала нам честь, выдав множество различных поручений. Конечно, болтать с нашим новым другом очень приятно, но время не терпит.
— Ты прав, — вздохнул Эвзебий, — до свидания, — протянул он мне руку.
— До встречи, друзья, — ответил я на рукопожатие.
Флорестан и Эвзебий быстро поймали проезжающую мимо карету и умчались куда-то по заданию своей замечательной Газеты. Я же воспользовался возможностью обдумать произошедшее за день и отправился бродить по улицам Парижа. Я дошел до площади Бастилии, прошелся по бульвару Анри IV, и лишь при виде Сены неожиданно для себя понял удручающий факт. Сейчас я — один, в самом сердце Парижа, в середине девятнадцатого века — а если быть более точным, в 1872 году. Но что действительно досадно — я не имею ни малейшего понятия, как мне возвращаться домой, в Россию, в родной двадцать первый век…